Любопытные сердобольные казачки одна за другой стали пробираться тайком от мужей к дому Степановых. Тут их совсем оторопь взяла… На сенной двери висел двухфунтовый замок, а во дворе мертвая тишина. Не было видно даже кур, точно и куры все от холеры вымерли.

Через Сашку-пастушонка выяснилось, что несколько дней назад, вечером, в станицу приезжал Митька и ночью увез мать, сноху с ребятишками, угнал овец и корову. Микешка тоже рассказывал, что видел издалека, что на стану Степановых сушились овечьи шкуры. Ясно было, что Степановы поехали за больным ухаживать… Но все диву давались, куда могли исчезнуть куры, не мог же их Митька всех в одну ночь переловить… Вдова Агашка Япишкина таинственным шепотком рассказывала бабам, что одну ночь куры в степановском хлеве пели петушиными голосами, а, по старинному поверью, это к несчастью. Все эти разговоры с неизбежными прибавлениями наводили на жителей станицы такой страх, что бабы собирались кучками, вздыхали, охали и судачили на разные лады.

Тревожный слух дошел и до станичного атамана Гордея Туркова. Он призвал к себе писаря Важенина и заявил:

– Говорят, ета, к нам холерища пожаловала, надо принять екстренные меры…

– Может, пока болтовня одна, – сказал Важенин.

– Да ить вся станица взбулгачена!

Атаман, отдуваясь, плюхнулся на широкое кресло, упираясь толстым животом в край стола. Крупная плешивая голова его походила на желтую перезревшую дыню, пристроенную к туловищу неизвестным путем. Шеи совсем не было видно, а просто у жирного тройного подбородка торчал стоячий воротник серого мундира с ярко начищенными орлами на медных пуговицах. Турков был немного туговат на ухо и близорук. Писарь Важенин, человек не злой, но любивший подшутить, нередко пользовался этим.

Из-за безграмотности и частого злоупотребления спиртным Турков никогда не читал бумаг, которые подписывал. Писаря же он очень уважал за его великолепный каллиграфический почерк и многое ему прощал. Как-то в разговоре атаман признался, что верит в домовых и побаивается чертей. Важенин же дружил со станичным фельдшером Пономаревым и учителем Артамоном Шаровым, большим чудаком и оригиналом, не верившим ни в богов, ни в чертей. Шаров имел порядочную библиотеку и снабжал писаря книгами. Туркова за его тупость и самодурство Шаров не выносил и всячески издевался над ним. Однажды они с Важениным купили в лавке конфет с кисточками, смастерили несколько забавных игрушек, склеив из бумаги высокий колпак, намалевали чертячью мордочку с красным язычком, приделали черные заправские рожки. Нарядив трехлетнего сына сторожихи Сашку в этот колпачок, разложив игрушки на столе, усадили его в атаманское кресло…

После сытного завтрака и крепкой настойки на вишневых корнях, до которой Гордей был большой охотник, он открыл дверь и вошел в кабинет. Не успев положить атаманскую палицу с серебряными насечками, Турков замер на месте. Перед ним в его кресле восседал настоящий маленький дьяволенок с черными рожками, высунув розовый язычок, что-то мурлыкал себе под нос и, посапывая, грыз белыми зубками твердую копеечную конфету…

Не смея перевести дух, Гордей вылетел из двери задом и, опустившись на пол, сказал коротко: «Он там!»

Опомнившись, атаман выбежал на станичную площадь и приказал сотскому бить в набат, что и было немедленно выполнено. Собрался народ. Наряд казаков ворвался в кабинет… К великому их разочарованию, уже не в кресле, а на столе сидел Сашка, сторожихин малец, и мирно уплетал конфеты. Колпак с головы он стащил и тормошил его в ручонках. Много было после этого разговоров и хохота.

Турков, обругав сторожиху, запретил пускать мальчишку в управление и на всякий случай заказал попу Николаю молебен.

В другой раз Гордей Турков явился утром угрюмый и мрачный. Напялив на красный вспухший нос большие роговые очки с синими стеклами и потребовав от писаря очередные казенные бумаги, усердно читал их до самого обеда.

Удивленные казаки подсматривали за ним в замочную скважину.

На самом деле станичный, сняв очки, примачивал из пузырька внушительные синяки под глазами. К вечеру через досужих станичных сплетниц вроде Агашки Япишкиной стало известно, что в доме атамана накануне произошла горячая баталия. Когда глава шиханских казаков Гордей Севастьянович явился в обычное время пообедать, его еще на пороге встретила грозная и такая же полнотелая, как он, супруга. Засучив рукава, она воинственно держала пухлые кулаки у пышных своих боков и явно намеревалась дать супругу жестокий бой. За ее спиной, в арьергарде, стояли замужняя дочь и четыре девицы-невесты с хмурыми, заплаканными лицами.

– Пожаловал, пес окаянный! – приближаясь к нему, молвила супруга с трясущейся от гнева грудью.

– Ты что, Митревна! – опешив, прошептал атаман, не понимая, какое стряслось лихо с его рассвирепевшей супругой.

– Я тебе сейчас покажу Митревну, турок кривоногий. Я тебя распатроню!

– Да ты что, дрожжей налопалась? Молчать! – в свою очередь разъярился станичный.

– Он еще, Махмут, велит мне молчать, бесстыдник! Как только ты на детей будешь зенки-то бесстыжие пялить! Нашел, в чем меня обвиноватить… Да я… Сам-то сколько разов псаломщице подмаргивал, своими глазами видала…

– Да что вы на самом деле! – вытаращив глаза, смущенно пролепетал Турков. – Может, ета, вам приснилось чево?

– Тебе, наверное, приснилось, срам такой сочинил… Читай, Фроська, – приказала Митревна.

Бойкая курносая Фроська выступила вперед, запинаясь и глотая слезы, протяжным голосом начала читать дрожавшую в ее пальцах бумагу.

Это было длинное казенное прошение, написанное курьезным, витиеватым, но внушительным для неискушенных людей слогом. Документ был адресован архиерею. Казачий вахмистр Гордей Турков в уничтожительных выражениях обвинял Митревну в супружеской неверности и просил о расторжении церковного брака.

Вникая в суть услышанных им слов, которые с завыванием произносила то и дело сморкавшаяся Фроська, Гордей Севастьянович сначала растерянно моргал выпученными глазами, несколько раз внушительно крякнул, но как только услышал скорбную просьбу о разводе, ощетинил всклокоченные усы и раскатисто захохотал.

– Дуу-ррыы! Дурех-и-и-и! – приговаривал он. – Бабы дуры! Бабы дуры! Бабы бешеный народ, как услышат какую сплетню, и стоят, разинув рот! Подметной бумажке поверили, шалопутные, а? Вот свистульки, господи прости!

– Не подметная! А взаправдышная! И подпись твоя, супостат! – кричала надрывно Митревна. – Подойди полюбуйся на свои букашки! Расписался, словно муравьев на бумагу напустил. И кондибобер твой с закорючками! Что, съел?

Гордей Севастьянович, шагнув к дочери, выхватил бумагу и, взглянув на подпись, обалдел… Там стояла его собственная роспись с кондибобером и одному ему присущими завитушками вкривь и вкось…

Какой ход приняла дальнейшая домашняя битва, свидетельствовали вспухший нос, синие очки и примочка.

Все это подсунул ему на подпись Важенин, а Турков подмахнул, как обычно, не читая. И оскандалился на всю станицу. Виновных он так и не отыскал, зато сам читал теперь до семи потов все казенные бумаги, да еще и казаков заставлял перечитывать вслух по нескольку раз, и если кто-нибудь ему замечал, что бумага читана вчера, хрипло орал:

– Молчать!

При этом его седоватые усы, краса и гордость атамана, шевелились, как два песьих хвостика, и, в зависимости от настроения, то поднимались вверх, то опускались вниз.

Сейчас, поговорив с писарем, Турков вызвал в управление фельдшера Пономарева, учителя Артамона Шарова и священника Николая Сейфуллина на особый совет по поводу холеры.

Шиханский поп, отец Николай, по национальности татарин, в детстве воспитывался в доме Буяновых, торговал мылом, служил на побегушках. Никите Буянову пришла однажды в голову блажь, и он решил окрестить татарчонка в православную веру. Черномазый Ахметка превратился в Кольку, выказал вскоре недюжинные способности и по прихоти Пелагеи Барышниковой очутился в Оренбургской духовной семинарии. Успешно ее окончив, он начал кочевать из станицы в станицу в качестве новокрещеного священнослужителя. Но этот сын вольных степей был весьма свободолюбивого и вспыльчивого нрава, редко уживался со станичными атаманами, зато с казаками жил за милую душу. Бывало, как только выпьет в гостях, спляшет такого удалого трепака, что половицы загудят. Если же затянет вместе с казаками громовым голосом «Ревела буря», то даже лампы гаснут. Отец Николай не занимался никакими поборами, довольствуясь тем, что сами казаки приносили. Жил запросто, любил ходить по гостям, близко сошелся с писарем Важениным, с учителем Шаровым.