– Сказал бы, да не велено. А вдруг нас с тобой вместе прихватят, ить черт знает што могут сплести. Ты ить вот какая…

– Какая?

– Ух! Шельма, краля бубновая! С тобой… – Афонька помотал головой и поскреб за ухом.

– Ну, иди, шут, карауль… козлишка!

Афонька и в самом деле походил на сытенького козла: остренькая бороденка, надутые небритые щеки цвета немытой моркови.

– Ты не дразнись, – кося на нее круглые нагловатые глаза, произнес он обиженно.

– А что будет? – наливая в стакан, спросила Олимпиада.

– Выпороть тебя могу… Я на такие дела мастер.

– Выдь, дурак. Я еще на тебя попу нажалуюсь и жене твоей расскажу, что ко мне приставал…

– Ну, это оставь… и уж пошутить малость нельзя…

Жены своей, высокой, здоровенной казачки, и отца Николая он боялся больше всего на свете. Жена часто ходила жаловаться на него попу, а тот после этого каждый раз казнил его убийственными речами.

– Ты оставь хоть маненько, – видя, что Олимпиада наливает второй раз и пьет без закуски, попросил он. – Опьяняться ить!

– Ну и хорошо… потом спать с тобой вместе лягем…

Стуча стаканом о зубы, Олимпиада надрывно захохотала.

– Да ну тебя! С тобой черт те что натворишь.

На улице послышался шум колес и конский топот.

– Это за тобой приехали, – сказал Афонька. – Прощевай пока. Дала бы еще денег-то… Поди много прикарманила… На что они тебе в остроге-то, там харчи казенные…

– А черта лысого не хочешь? Мы еще вам с Митькой покажем!

В комнатку, тяжело сопя, вошел Авдей Иннокентьевич Доменов, за ним, с охапкой свертков и картонных коробок, кучер.

– На стол клади и остальное сюда тащи, – распоряжался Авдей Иннокентьевич, как у себя дома. Повернувшись к низкорослому казаку, так взглянул мохнатыми глазками, что Афоньку даже оторопь взяла. – А ты чего тут околачиваешься, любезный! Ступай, тебя атаман ищет.

– Слушаюсь! – Афонька-Коза, взбрыкнув ногой, исчез, словно испарился.

Олимпиада стояла спиной к столу. До боли закусив губы, глядела, как кучер вносил подарки Доменова. Здесь были пестрые халаты, сарафаны, куски шелка и бархата, белье, несколько пар туфель, шелковые и кашемировые платья, два дорогих одеяла.

Олимпиада перевела взгляд на дородного Доменова и уловила в его неморгающих глазах огоньки безумия.

– Вот видишь, не позабыл и о тебе позаботиться, – тихо говорил Авдей Иннокентьевич. – Спасибо бы сказала, улыбочкой бы одарила… Я ведь сегодня две человеческие души спас… А моя-то душа тоже ласкового слова хочет, ангел мой! Тут хоть сердись, хоть гневайся, ничего не воротишь… Я еще тебя не в такие тряпки наряжу. Ты мне верь! Я тебя самой царице-матушке покажу, ее, голубушку нашу, на тебя радоваться заставлю. Я туда, куропаточка моя, запросто летаю. Недавно ей золотого петушка послал, в семь фунтов весом… Ежели мне нужно будет, дитятко мое, я кого хочешь на Алдан упеку и кому хочешь милости выпрошу.

– Добрый… Это видно, – улыбаясь болезненной улыбкой, проговорила чуть слышно Олимпиада. – Вот и заступился бы за Митю…

– А разве я не заступился? На поруки его взял! Но еще тебя ему отдавать – жирно будет. Лучше в гробу тебя видеть, чем с ним. Я сказал и еще повторяю: хозяйкой тебя сделаю, командовать всем будешь. Вместо жены-то тещей его станешь, плохо ли?

– Никогда этого не будет! Я за ним на каторгу пойду, – отворачиваясь, проговорила Олимпиада.

– Фу, вздор какой мелешь, ангел мой! Я тебя миллионершей делаю, а она – на каторгу… Твой суженый-то обвенчался уж, с молодой женой пирует. Сегодня и в город укатят…

– Врете вы все! – Олимпиада не только не верила, но и не допускала самой возможности, чтобы Митька мог от нее отказаться.

– Парфен, иди сюда, – позвал Доменов кучера. – Скажи барыне, – он уже так величал Олимпиаду, – кого сегодня здешний поп венчал?

– Вашу дочь Марфу Авдеевну и Митрия Степанова… Отчество запамятовал. А что?

– Да вот барыня сумлевается…

…Минут двадцать спустя Авдей Иннокентьевич и Олимпиада уже сидели за столом и чокались.

– Обнимает и твою дочку целует, – с туманной рассеянностью шептала вдова. – А только вчера на меня раздетую глядел… Господи! Вот вы какие, мужики! – Она пила рюмку за рюмкой…

Авдей Иннокентьевич нарочно привез крепких настоек и все подливал и подливал. Потом взял в охапку, покорную и вялую, и отнес в постель. Раздевал, а она и рукой не могла пошевелить. Вскоре же и заснула. Он положил кошель под подушку, укрыл вдову новым одеялом, тихонько, стараясь не шуметь, вышел. Усаживаясь в тарантас, сказал кучеру:

– Ох, Парфишка, и натворил же я делов! Считай – мне не пятьдесят нять годков, а всего четвертной… Я такого еще не знал. Трогай! Да заверни-ка на минутку к той барыне…

Печенегова на свадьбу не пошла. Она сидела со Шпаком, который уже вернулся с пира и рассказывал ей все подробности.

Доменов, хлопнув дверями, шумно вошел в гостиную, не садясь, заговорил:

– Попрощаться зашел, Зинаида Петровна. У меня рука легкая и скорая. Все дела обделал. Олимпиадушку приголубь, приласкай, на днях ее своей законной женой сделаю… Тэ-экс! – Глянув на Шпака прищуренным взглядом, добавил: – Тебе, Петр, тоже спасибо, было тут и твое участие. Только мой совет: рыбку удить не собирайся, тут вода-то мутная. Я приеду, просвечу, дело теперь в наших руках будет. Извините, тороплюсь.

И Доменов удалился.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Еще до приезда инженера Шпака Тарас Маркелович всю территорию приисков распределил по старому сибирскому образцу на дачи и каждой из них присвоил особое наименование. Первая дача называлась Родниковской, вторая – Заовражной, третья – Желтоглинной, четвертая – Крутой горой, пятая – Марфинской.

Особенно богатой оказалась пятая дача – Марфинская. Она давала больше жильного и челноковского золота, чем Родниковская и Желтоглинная, вместе взятые. Однако за последнее время добыча на Марфинской даче резко пала.

Шпак, прибыв на прииск, сразу же отдал распоряжение прекратить работу на Марфинской даче.

Суханов спорить не стал, но не успокоился. Он произвел дополнительную проверку, убедился, что Марфинская дача хранит в своих недрах огромные запасы россыпного золота, но решил оставить этот участок в резерве, благо работы хватало и на других дачах. Тарас Маркелович и не подозревал, что Шпак знал о богатстве Марфинской дачи не меньше, чем он.

После женитьбы Митьки Суханов вынужден был заниматься не только делами прииска, но и строительством обширных хором для братьев, каждому отдельно. Одновременно с этим строилась приисковая контора и подсобные предприятия. Все это отнимало у Тараса Маркеловича много времени. Часто приходилось отлучаться в Зарецк.

Как-то ночью на двух тройках в Шиханскую приехал Авдей Иннокентьевич, связал все Олимпиадины узелки и умчал в Зарецк. Перед отъездом между Авдеем Иннокентьевичем и Олимпиадой состоялся следующий разговор:

– Все, что вы со мной сотворили, Авдей Иннокентьевич, вовек не забыть. За это надо бы вам в глаза карболовки плеснуть, да боюсь, в острог посадят, – расчесывая перед зеркалом длинные волосы, говорила Олимпиада. – Мне после вашего отъезда три раза ворота дегтем вымазали. Камень хотела себе на шею привязать да в Урал кинуться…

– Страсти-то какие! – хлопая ладонями по бедрам, хохотал Авдей Иннокентьевич.

– Не смейтесь! Спасибо скажите Зинаиде Петровне. Она меня приветила, душу мою успокоила да уму-разуму научила.

– Что верно, то верно. Она научит. Не баба, а разбойник в юбке! Ты ведь не знаешь: это я ей велел тебя приголубить да приласкать, алмазик мой бирюзовый.

– Может, и не знаю. Только пока алмаз-то не ваш. В полюбовницы к вам все равно не пойду. И не мечтайте!

– Да говорю тебе, как приедем в Зарецк, сразу обвенчаемся. А ты решила, что я тебя здесь оставлю? Думаешь, не знаю, как за тобой Петька Шпак петухом ходит? Все знаю! Она бы тебя ему продала, да меня побаивается. Ну и сама пока спит с ним, и то дело…