– Значит, Лукерья Глебовна говорит, чтобы я был тебе вместо отца? Да ты никак сватаешь меня за свою мамашу! А куда же я свою Степановну дену? – шутил Петр Николаевич

– Что вы, дядя Петр! – взмолился Митька. – Я ить от чистого сердца… не того, а етого… На самом деле породниться хочу. Я ить нащет Марины!..

– Ах, насчет Марины! Это дело другое… Только чего же ты сам заявился? Разбогател – и обычаи позабыл.

– Да не-ет, не забыл. Все сделаем по-форменному… Мне хотелось сначала одному с вами потолковать… и с Мариной. Да с ней-то мало разговоров, а вот с вами…

– А по-моему, она тут первое лицо, – возразил Петр Николаевич, не зная, всерьез принимать Митькино сватовство или отшутиться.

– Хозяин есть хозяин, я так считаю, – расхрабрился Митька. – Вот я человек богатый теперь, скоро выйду в господское состояние и Марину, значит, туда же поведу.

– В какое такое состояние? – сдерживая клокотавший в горле смех, спросил Петр Николаевич.

– Известно, наше такое положение… Хоромы думаю себе построить, а Ивану – в отдельности, чтобы промежду нами никакого сумления в житье-бытье…

– Где же думаешь строиться?

– Может, и в самом Петербурге, а здеся, конешно, само собой… Такое сбрякаю, ахнут все!

«Совсем обалдел парень», – подумал Петр Николаевич и, желая вызвать Митьку на более откровенный разговор, спросил:

– А денег-то хватит?

– Нащет капиталу, дядя Петр, не сумлевайтесь… Золота на Синем Шихане, как овечьего навозу… Я в одной водомоине ведерком черпал. Вырыл ямку, а сверху решето от веялки положил. Зачерпну ведро и туда высыплю, а потом водой поливаю, снизу ишо такой щиток пристроил; грязь там, песок – все проваливается, камешки и золото остаются. Крупное в решете, а мелочь на щитке. Камешки, конешно, выкидываешь, а золотце – в кожаный мешочек. Много ево там… Так, бывало, умаешься, а песок все таскаешь и таскаешь, ноги начинают подкашиваться, а все ишо хочется… – простодушно рассказывал Митька.

Он говорил сущую правду. На прииске дела шли полным ходом. Работало свыше пятисот рабочих и несколько старательских артелей. Ивану посчастливилось нанять опытного управляющего, старого сибирского старателя Тараса Маркеловича Суханова. Он-то и наладил умело и быстро разработку новых, чрезвычайно богатых россыпей.

Первое время Степановы брали только так называемое подъемное золото – самородки, не зная, что в мелком песке, который проваливается через решета, содержался, как после было установлено, очень большой процент золота.

– Так что денег у нас и золота столько, что самого турецкого хана завидки возьмут… Вот я и пришел к вам, дядя Петр, нащет Марины Петровны… Уж такую свадьбу закатим, чтобы век люди помнили! При теперешнем моем состоянии жена будет нужна до зарезу, хозяйство там, гости, то да се, не какая-нибудь вертушка, а самостоятельная и собой видная… Мариша почти что шабренка и хорошо нам с маманькой знакомая. Вот мы и решили, что Мариша самая подходящая для меня невеста, и любовь у меня к ней есть, а не что-нибудь такое другое. А с вами я говорю как с будущим моим родителем и ничего не таю…

– Я, Митя, пока ничего тебе сказать не могу. Надо Маринку спросить, с матерью потолковать, – поколебавшись, ответил Петр Николаевич.

Петр Николаевич даже и представить не мог Маринку женой Митьки Степанова. В его представлении Митька был недоумок и неисправимый лентяй, который делал все из-под братниного кнута. До сих пор Степановы жили не бедно, но хозяйство вели лениво. Пахать или косить они всегда выезжали после всех, перед этим обязательно дрались и устраивали в доме содом. Семья была взбалмошная, безалаберная. Неожиданно привалившее богатство не только не привлекало Петра Николаевича, а отталкивало. Он понимал по поведению Митьки, что новая жизнь ни к чему хорошему братьев не приведет. И в то же время считал, что этому малоразумному парню действительно нужна сильная и верная подруга, которая могла бы его взять в крепкие руки.

Пригласив гостя в избу, Петр Николаевич провел его в горницу, позвал Степановну и Маринку.

– Ну вот, мать, встречай дорогого счастливца. Митрий Александрыч теперь человек почтенный, богатый, делает нам честь: за нашу дочь сватается. Но люди мы свои, друг друга отлично знаем. Митрий правильно сделал, что сначала один пришел… Лучше самим поговорить, чтобы люди потом меньше языки чесали, что да как. Пусть невеста скажет свое слово, а потом мать свое, а мое мнение вы давно знаете. Я, как родитель, могу только совет дать, а послушает аль нет – ее дело…

В горнице стало так тихо, что слышно было, как часто задышала Анна Степановна, теребя руками выпачканный в муке передник. Маринка, перевив на груди смуглые руки с засученными рукавами, удивленно смотрела на разительно переменившегося Митьку. В щегольски сшитом казачьем чекмене, с рыжими завитушками на висках, на которых искрились сквозь окно золотистые лучи вечернего солнца, жених был как-то по-новому чист и свеж, даже привлекателен. Серые телячьи глаза с откровенной покорностью уставились на Маринку, ждали ласкового слова или взгляда, как бычок ждет пучка травы или корочку хлеба… Девушка чувствовала это и стыдливо улыбалась. От такой улыбки у Митьки дрогнуло сердце. Еще вчера, в толпе, он смотрел на эти розовые цветочки на синем платье и черные глаза, похожие на две спелые смородины. Тогда же, на площади, Митька переменил свое решение насчет Олимпиады…

Как ни далека была Маринка от мысли о замужестве, она все же смутилась. Смущала ее не только Митькина внешность, но и необычайная перемена в его судьбе. Еще совсем недавно, зимой, Маринка могла с озорством нахлобучить ему на лоб папаху, подставить ногу, запустить в него снежком, похохотать, наблюдая, как он барахтается в снегу. А сейчас он сидел в горнице, положив ногу на ногу, выставляя как напоказ сапоги с лакированными голенищами, и ждал ответа: захочет ли она стать его женой и пойти под венец. Странно было все это и вовсе не смешно… Неожиданное появление Митьки в станице, волшебное, словно в сказке, богатство, черные со злыми глазами рысаки, коляска на резиновых шинах, до буйства разгульный праздник сразу же после унылого колокольного перезвона – все это перевернуло в душе Маринки прежние чувства и мысли.

Что же ей ответить?.. Она сидела, опустив голову, и лишь изредка вскидывала глаза на присмиревшего жениха, которому надо было что-то сказать. Все молчали и ждали ее ответа.

На мгновение Петру Николаевичу показалось, что дочка кивнет сейчас головой… Ослепительное счастье Степановых могло вскружить голову кому угодно.

Анна Степановна, плотно поджав губы, тоже притихла. «Неужели запах золота и ей по сердцу?» – внезапно подумал Петр Николаевич.

– А вы, мама?.. Что молчите? Скажите хоть свое слово, – задыхаясь от волнения, тихо попросила Маринка.

– Я тебе потом… одной скажу… А сейчас, как отец, как сама решишь…

Сцена для всех была напряженной и тягостной.

– Ты сама скажи, сама! Я для тебя полпуда золота не пожалею! – брякнул совсем обалдевший Митька и, закрыв глаза, махнул рукой.

– Ладно, мама, – перебила Маринка. – Дай мне ответ Сказать… Значит, приготовил полпуда золота? – насмешливо прищурив глаза, спросила Маринка.

– Да что об ефтом толковать! – широко взмахнув руками, проговорил Митька.

– Ладно! – решительно кивнула Маринка. Над ее черными, нахмуренными бровями образовались две сердитые морщинки. – Ладно, – повторила она, – пойду за тебя, Митя, замуж!.. Только при одном уговоре…

– Ну вот! Совсем другое дело! Да для тебя все, что хошь, исполню! – крикнул Митька и вскочил со скамейки.

Петр Николаевич склонил голову и не мог сразу понять, как могло случиться, что его любимая дочь так быстро, не посоветовавшись с родителями, дала свое согласие.

Анна Степановна хотела что-то сказать, но Маринка так посмотрела на мать, что у той словно онемел язык.

– Погоди, Митя, не торопись… Выслушай, какой будет уговор…

– Какой там уговор! Мы теперь все можем! – восторженно выкрикнул Митька. – Говори и проси, что хошь!